Арбузный переулок

Я пришел содвора после футбола усталый и грязный как не знаю кто. Мне было весело, потомучто мы выиграли у дома номер пять со счетом 44:37. В ванной, слава богу, никогоне было. Я быстро сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол. Я сказал:

— Я, мама,сейчас быка съесть могу.

Онаулыбнулась.

— Живогобыка? — сказала она.

— Ага, —сказал я, — живого, с копытами и ноздрями!

Мама сейчасже вышла и через секунду вернулась с тарелкой в руках. Тарелка так славнодымилась, и я сразу догадался, что в ней рассольник. Мама поставила тарелкупередо мной.

— Ешь! —сказала мама.

Но это былалапша. Молочная. Вся в пенках. Это почти то же самое, что манная каша. В кашеобязательно комки, а в лапше обязательно пенки. Я просто умираю, как тольковижу пенки, не то чтобы есть. Я сказал:

— Я не будулапшу!

Мамасказала:

— Безовсяких разговоров!

— Тампенки!

Мамасказала:

— Ты менявгонишь в гроб! Какие пенки? Ты на кого похож? Ты вылитый Кощей!

Я сказал:

— Лучшеубей меня!

Но мама всяпрямо покраснела и хлопнула ладонью по столу:

— Это тыменя убиваешь!

И тут вошелпапа. Он посмотрел на нас и спросил:

— О чем тутдиспут? О чем такой жаркий спор?

Мама сказала:

—Полюбуйся! Не хочет есть. Парню скоро одиннадцать лет, а он, как девочка,капризничает.

Мне скородевять. Но мама всегда говорит, что мне скоро одиннадцать. Когда мне быловосемь лет, она говорила, что мне скоро десять.

Папасказал:

— А почемуне хочет? Что, суп пригорел или пересолен?

Я сказал:

— Этолапша, а в ней пенки…

Папапокачал головой:

— Ах, вотоно что! Его высокоблагородие фон барон Кутькин-Путькин не хочет есть молочнуюлапшу! Ему, наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе!

Язасмеялся, потому что я люблю, когда папа шутит.

— Это чтотакое — марципаны?

— Я незнаю, — сказал папа, — наверно, что-нибудь сладенькое и пахнет одеколоном.Специально для фон барона Кутькина-Путькина! А ну давай ешь лапшу!

— Да ведьпенки же!

— Заелсяты, братец, вот что! — сказал папа и обернулся к маме. — Возьми у него лапшу, —сказал он, — а то мне просто противно! Кашу он не хочет, лапшу он не может! Капризыкакие! Терпеть не могу!

Он сел настул и стал смотреть на меня. Лицо у него было такое, как будто я ему чужой. Онничего не говорил, а только вот так смотрел — по-чужому. И я сразу пересталулыбаться — я понял, что шутки уже кончились. А папа долго так молчал, и мы всетак молчали, а потом он сказал, и как будто не мне и не маме, а так кому-то,кто его друг:

— Нет, я,наверно, никогда не забуду эту ужасную осень, — сказал папа, — как невесело,неуютно тогда было в Москве… Война, фашисты рвутся к городу. Холодно, голодно,взрослые все ходят нахмуренные, радио слушают ежечасно… Ну, все понятно, неправда ли? Мне тогда лет одиннадцать-двенадцать было, и, главное, я тогда оченьбыстро рос, тянулся кверху, и мне все время ужасно есть хотелось. Мнесовершенно не хватало еды. Я всегда просил хлеба у родителей, но у них не былолишнего, и они мне отдавали свой, а мне и этого не хватало. И я ложился спать голодный,и во сне я видел хлеб. Да что… У всех так было. История известная.Писано-переписано, читано-перечитано…

И вотоднажды иду я по маленькому переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу —стоит здоровенный грузовик, доверху заваленный арбузами. Я даже не знаю, какони в Москву попали. Какие-то заблудшие арбузы. Наверно, их привезли, чтобы покарточкам выдавать. И наверху в машине стоит дядька, худой такой, небритый ибеззубый, что ли, — рот у него очень втянулся. И вот он берет арбуз и кидает егосвоему товарищу, а тот — продавщице в белом, а та — еще кому-то четвертому… И уних это ловко так цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины домагазина. А если со стороны посмотреть — играют люди в зелено-полосатые мячики,и это очень интересная игра. Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька,который очень худой, тоже на меня смотрел и все улыбался мне своим беззубымртом, славный человек. Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, каквдруг кто-то в их цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, ипожалуйте — тррах!.. Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую. Прямо рядом сомной. Он треснул как-то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, аза нею такая багровая, красная мякоть с сахарными прожилками и косо проставленнымикосточками, как будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались изсередки. И вот тут, когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сокаи когда я почуял этот запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, какмне хочется есть. Но я отвернулся и пошел домой. И не успел я отойти, вдругслышу — зовут: «Мальчик, мальчик!»

Яоглянулся, а ко мне бежит этот мой рабочий, который беззубый, и у него в рукахразбитый арбуз. Он говорит: «На-ка, малый, арбуз-то, тащи, дома поешь!»

И я неуспел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на свое место, дальшеразгружать. И я обнял арбуз и еле доволок его до дому, и позвал своего дружкаВальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз. Ах, что это была завкуснота! Передать нельзя! Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всюширину арбуза, и когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, иуши у нас были мокрые, и с них капал розовый арбузный сок. И животы у нас сВалькой надулись и тоже стали похожи на арбузы. Если по такому животу щелкнутьпальцем, звон пойдет знаешь какой! Как от барабана. И об одном только мыжалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы еще лучше наелись. Да…

Папаотвернулся и стал смотреть в окно.

— А потомеще хуже — завернула осень, — сказал он, — стало совсем холодно, с неба сыпалзимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром. Иеды у нас стало совсем мало, и фашисты все шли и шли к Москве, а я все времябыл голодный. И теперь мне снился не только хлеб. Мне еще снились и арбузы. Иоднажды утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будтоприлип к позвоночнику, и я прямо уже ни о чем не мог думать, кроме еды. И япозвал Вальку и сказал ему: «Пойдем, Валька, сходим в тот арбузный переулок,может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть, опять один упадет, и,может быть, нам его опять подарят».

И мызакутались с ним в какие-то бабушкины платки, потому что холодюга был страшный,и пошли в арбузный переулок. На улице был серый день, людей было мало, и вМоскве тихо было, не то что сейчас. В арбузном переулке и вовсе никого не было,и мы стали против магазинных дверей и ждем, когда же придет грузовик сарбузами. И уже стало совсем темнеть, а он все не приезжал. Я сказал: «Наверно,завтра приедет…»

«Да, —сказал Валька, — наверно, завтра».

И мы пошлис ним домой. А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно. И мы каждыйдень так ходили и ждали, но грузовик не приехал…

Папазамолчал.

Онсмотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое,чего ни я, ни мама не видим. Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышелиз комнаты. Мама пошла за ним. А я остался один. Я сидел и тоже смотрел в окно,куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища,как они дрогнут и ждут. Ветер по ним бьет, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, иждут, и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в своютарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал ее всю, и наклонил потом к себе, ивыпил остатки, и хлебом обтер донышко, и ложку облизал.